Я весело насвистывала привязавшийся надолго мотивчик новой песни "Ведуний", прибирая рабочий стол. Вообще-то это совсем не в моем характере - что-то прибирать, ставить на место и мыть, но я оставляю любовь к беспорядку за стенами лаборатории. Здесь, в кабинете, все должно быть идеально чисто, и каждый ингредиент, каждая пробирка и котелок должны стоять на строго определенном месте. К сожалению, инструменты зельеваров нельзя очищать магией - она останется на стенках сосудов и будет мешать чистоте экспериментов, оставлять магический шлейф на зельях - поэтому я складываю все ножи, черпаки и котлы в один, самый большой, и, взвалив на руку все это, ковыляю к мойке в углу лаборатории. Ставлю все на выступ в стене; смахиваю тыльной стороной ладони пот со лба и, заправив за уши волосы, включаю воду. Теплый пар валит вверх; улыбаюсь, доставая первый оловянный черпак и обмывая его. Завтра проведу необычный урок у седьмых курсов - заставлю опознавать различные зелья. Все это они уже проходили и должны узнать довольно быстро. Но я была бы не я, если бы не приготовила несколько зелий, обычно изучаемых только на словах - довольно улыбаюсь, проводя губкой по ручке черпака, - например, я сварила такую опасную субстанцию, как Амортенция. Немного, конечно - она мне без надобности, да и студентам надо видеть, что у меня её всего-ничего - небольшая скляночка. Откладываю черпак в сторону и достаю серебреный нож, негромко мурча под нос приевшуюся мелодию. Неторопливо грею руки в теплой воде; на левой посверкивает кольцо... Прошло вот уже семь лет, как он умер - ровно такой же срок, сколько мы прожили вместе, - а я все никак не могу до конца успокоиться, вспоминая. Частенько порываюсь снять кольцо, убрать подальше - лучше не вспоминать вообще, если воспоминания по-прежнему заставляют плакать, - но не могу расстаться с ним. Матушка была взбешена, когда узнала, что я сбежала в Германию с Йозефом. Но мне было все равно - я была самой счастливой девушкой на свете. Идиллия!.. Поджимаю губы и старательно перевожу мысли на завтрашний урок. Пора прекращать жить прошлым, Летти. Надо стремиться вперед! Улыбаюсь и отмываю от остатков чего-то присохшего стенки котла №4. В конце концов, моя жизнь в Хогвартсе очень неплоха. Тут и Лана под боком... Я очень привыкла к ней, когда вернулась в Англию и поселилась неподалеку от Ленарда с женой. Рыжульке тогда было всего девять - малышка! Улыбаюсь теплым воспоминаниям, откладывая в сторону отмытый котел, и втаскиваю под струю воды ступку, с которой вода стекает розоватыми подтеками. Хм. Получается, что розовое масло в соединении с толчеными скарабеями дает красный краситель. Надо будет вечером изучить свойства такого соединения... обычно скарабеев не используют для получения краски, да и вообще волшебные красители не в ходу. Можно получить какой-то цвет заклинанием, если вдруг понадобится, и в красителях нет особенной нужды. Но интересно! Разглядываю последние розовые капли и откладываю в сторону и ступку. Кажется, практически домыла. Беззаботно вытираю руки о передник, нацепленный поверх рабочего халата - всего в пятнах, а с одной стороны даже опаленного. Не хочу очищать его магией. Мне нравится видеть эти напоминания о работе, и вообще, грязный халат так уютно смотрится на вешалке у стеллажей с ингредиентами! Чистый не смотрелся бы так приятно. Выключаю воду и, нагнувшись, выуживаю откуда-то снизу кусок чистой ткани. Наклоняюсь, снова заправляя лезущие в глаза волосы, и начинаю мягкими движениями вытирать воду с посудин. Спина немного болит от неудобного положения, и я присаживаюсь на каменный выступ рядом с котлами. Жарко. Серебреный нож тускло блестит в руке; откладываю его и беру следующий инструмент. Мыслями все никак не могу отвлечься от идеи с красителями - если я подолью вместо розового экстракта репейника, получится ли цвет более фиолетовым? Нет, такая смесь не продержится долго в жидком состоянии - будет кристаллизоваться... Значит, надо что-нибудь из разжижающих составов. Но они могут повлиять на самое важное - цвет... Задумчиво хмурюсь, покусываю нижнюю губу, и вся ухожу в размышления о предполагаемом составе красителя. Ужасно хочется сейчас же вскочить и начать эксперимент, но надо успеть проверить эссе на завтра, и вообще, кажется, Лана собиралась заглянуть ко мне. Однако нетерпение жжется изнутри. Я раздираема противоречиями - то ли выполнять свой профессорско-тетский долг, то ли бросить это все к чертям собачьим и заняться волнующей темой. Полотенце насквозь вымокло - взмахиваю палочкой и высушиваю его. Хорошо, что хоть тряпку можно осушить магически...
Напевая кусочки из "Котла, полного жидкой любви", загребаю снова все в один большой котел и, морщясь - тяжело! - ковыляю обратно, в лабораторию. Пинаю коленкой дверь - она отскакивает и громко хлопает о стенку. Ничего не вижу из-за груды инструментов и посудин - сваливаю все это около стола и выпрямляюсь, потирая спину, но тут меня настигает нечто. Запах. По всей комнате - запах жасмина. Чуть встревожившись, оглядываю комнату перед собой - вроде ничего... Но сзади кто-то шебуршит. Громко хлопнула дверь из моих комнат. Оборачиваюсь. О, лысый Мерлин!
На меня мутным взглядом смотрит моя же племянница. Весь вид её выражает крайнюю слабость; я встревоженно кидаюсь к ней - дурашка напилась чего-то не того, это точно! Рыженькая девочка вдруг подлетает ко мне и не успеваю я что-то понять, как Лана хватает меня за немного мокрые от воды пальцы и что-то восторженно лепечет. Я, ошарашенно глядя ей в бессмысленные глаза, начинаю медленно осознавать, что произошло. Сильный запах жасмина - это запах Амортенции! И он исходит прямо из лаборатории! Покосилась на котелок с зельем - крышка сдвинута. черпак остался внутри! О, Мерлин! Лана вдруг подтягивает мои руки прямо к своим губам и начинает целовать, куда придется. Я в полной растяренности моргаю, изумленно глядя на неё, пытаюсь сообразить, как остановить этот поток бессвязных признаний. - Лана!.. - укоризненно-изумленно выдыхаю, когда племянница вдруг приближается к самому моему лицу, и умоляет. Я бы хохотала безудержно, если бы кто-то рассказал мне об этом. но черт, надо было что-то делать с девочкой, и было не до смеха. У меня нет готового антидота! В отчаянии взглянув на приоткрытый котелок, я крепко сжимаю ладошки Ланы, стараясь убрать их от себя. - Рыжуля, милая, погоди-ка секундочку, - я говорю все подряд, боком подходя к шкафу с ингредиентами, пытаясь высвободить правую руку из цепких пальчиков девочки, - Тс-с-с-с... - чего-то шепчу, пытаясь спиной нашарить нужную банку. К сожалению, антидот для Амортенции не такой-то простой. Один лишь безоар тут не подойдет. Готовить его сравнительно долго - как минимум час, но что мне в это время сделать с Ланой? Нельзя выпускать её из комнат в таком виде! Хорошо, что дверь заперта...

Я с тревогой в темных глазах наблюдала за совершенно неадекватной Ланой. Да, это абсолютно точно была Амортенция! О, что же делать? Племянница мягкими поцелуями покрывала мои руки и не давала мне вырвать их. Черт. Черт-черт-черт. Мерлиново дерьмо! Я отчаянно огляделась в поисках чего-нибудь, что могло бы мне помочь разрулить эту ситуацию, не обидев Ланы, но и не допустив ей сделать что-то такое, о чем она будет потом жалеть. Я испуганно вцепилась в теплое плечико, пытаясь оттянуть девочку назад, но она не поддавалась; а затем моя дорогая племянница и вовсе совершила невообразимое - упала передо мной на колени! Я была до того потрясена, что не успела вывернуться и отбежать в сторону, и Лана вдруг крепко обхватила меня за бедра, лишая возможности сделать хоть шаг. О дьявол, зачем же я только сварила это жуткое зелье! Зачем сразу не убрала его подальше? Ведь знаю, что Лана рассеянна, что она вполне может напиться какого-нибудь снадобья! Раздираемая чувством вины за неуправляемое состояние Ланы - а ведь она потом будет страшно стесняться меня! И будет переживать - ведь она вместе с Оливией, а эта чертова Амортенция заставила забыть её про свою же девушку... Мне захотелось обнять себя руками, упасть на пол и застонать от охватившей меня злости на саму себя. А Лана творила что-то невозможное - секунду назад прижимавшаяся лицом к грязному в пятнах переднику, она вдруг резво поднялась и крепко схватила меня за запястья, толкая к столу. Я была до того ошеломлена, что не сопротивлялась; я была безмерно удивлена этой совершенно недетской страстностью собственной племянницы. Никогда бы не подумала, что в Лане может гореть такой огонь! Девочка, которую я знаю с её детства, с которой ходила гулять в ближайший парк, которую кормила мороженым втихаря от матери, девочка, которая прибегала ко мне, когда была расстроена, та самая девочка, которую я всегда утешала, которой утирала слезы - теперь эта же самая Лана Блант целует меня в шею так, что я невольно поддаюсь ей, чуть запрокидываю голову, бессознательно подставляя шею под теплые губы, дыхание сбивается, я беспомощно взглядываю куда-то вбок, на стеллаж с ингредиентами, и ослабевшими руками упираюсь ей куда-то в живот, пытаясь оттолкнуть. Не выходит! Пытаюсь что-то сказать, но не могу - племянница с невесть откуда взявшейся сноровкой поочередно снимает с меня рабочий передник, а затем и халат. Я поражена до глубины души. Мерлин, что здесь происходит?! Я пытаюсь увернуться от мягких губ Ланы, но она не дает мне этого сделать; я приоткрыла рот, чтобы уже наконец одернуть её - и вместо этого оказалась втянута в поцелуй! Дьявол! Нет, шестнадцатилетние девочки не могут так целоваться. Не могут они и с такой страстью прижиматься к своим тетушкам, маленькими теплыми ладонями поглаживая тело. С поднимающейся из глубин души паникой я понимаю, что её действия практически нравятся мне, и тут же, на подхвате, душу все реакции собственного тела, потому что нельзя, потому что это - моя Лана. Это же Лана! Но вместе с тем как будто бы и не она...
- Лана... - я пытаюсь остановить её, тяжело дыша и серьезно, практически трезво глядя в янтарно-карие глазенки девочки, - Постой, - спешно соображаю, что бы такого сказать ей, чтобы она утихомирилась, успокоилась! Что же? Что? Говорить человеку. находящемуся под воздействием Любовного напитка, что он выпил афродизиак - глупость. Она не поверит. Скорее всего, разозлится и удвоит свои усилия, а этого никак нельзя допустить. Значит, мне придется подыграть ей. Хочется сжаться в комочек и умереть... О, Мерлиновы подштанники, в какое дерьмо я только что вляпалась! Я едва успеваю вновь глянуть на Лану, как она уже успевает признаться мне в любви с затуманено-счастливым взглядом и обнять, продолжая говорить какие-то счастливые глупости. В голове все бурлит, я пытаюсь придумать, как аккуратно успокоить рыжую, не напугав её. Но Лана не стоит на месте - она снова обнимает меня так. что в груди что-то обрывается, и я вспоминаю про Йозефа, и... Спокойно, Валентина. Это твоя племянница. И она в беде. И я не могу поддаться на её ласки, не могу позволить себе такого. Даже если она впивается мне в губы бешеным поцелуем... Невольно мягко обнимаю её руками, чуть проводя ладонями по спине - аккуратно, ведь никак нельзя, чтобы она воспринята это как согласие. Нет. Останавливаю руки на её талии и ласково отстраняю девочку, отодвигаю от себя, бессознательно касаясь языком почти прокушенной губы. - Тише, милая. Я понимаю... Спокойно. Подожди, - интонации мягкие, убаюкивающие. Смотрю на неё ласково, так, будто бы все понимаю и принимаю эту исступленную, искусственную любовь, а сама оправляю платье и отхожу к стеллажу. - Сначала мне нужно, чтобы ты помогла мне. Ты же поможешь, да, рыжуля? - если не получится успокоить её разумно - придется оглушить. Но попробуем так... Взываю к её разуму, создавая иллюзию, что все так, как она хочет, нужно только помочь мне кое-что приготовить. Перебираю склянки на полках стеллажа, наклоняюсь, чтобы достать нужную банку с нижней полки, а сама спешно привожу себя в порядок. Пытаюсь успокоить забившиеся быстрее сердце и отвлечь мысли от того, что еще минуту назад тут вытворяла милая маленькая Лана Блант. Воистину, в тихом омуте черти водятся!

Я сосредоточенно вытаскиваю нужные банки с нижних полок, чуть закусив губу и нервно прислушиваясь. Ситуация была крайне щекотливая и неординарная - разумеется, известны похожие случаи, но ведь там человек, находившийся под действием зелья, не был племянницей зельевару! Я старательно давила отчаянную панику, сжимавшую изнутри сердце как будто тисками, и нервно рылась среди банок с порошками, когтями, осколками чего-то, сушеными листьями, непонятными ягодами и еще черт знает с чем, и хватала то одну, то другую, потому что от волнения не могла сразу вспомнить точный рецепт. Хватаю то лапки скарабея, то потом вспоминаю, что они не из этого антидота; наконец все нужные ингредиенты были найдены. Я выпрямляюсь и машинально заправляю за ухо выпавшую из прически чуть кудрявившуюся прядь. Хочу уже обернуться, но не могу! Мысли мои были так громки, что я не услышала, как тихо Лана подошла сзади. Нервно хмурюсь и поджимаю губы, чувствуя, как оказываюсь снова обвита её тоненькими ручками, и дергаюсь, пытаясь вырваться из кольца рук, но боюсь вложить в это движение много силы и напороться на стеллаж, и оттого эта слабая попытка прошла даром. Злюсь на себя. Лана не при чем - она под действием зелья, она не сознает, что творит; задыхаюсь, когда она мягко прикусывает ушко, и нервно сглатываю. Это надо остановить как можно скорее. Черт возьми, да что же это такое! Лишенная склянок, ослабевшая под напором племянницы, я все еще пытаюсь осознать происходящее, но не могу и оттого растерянно-удивленно смотрю, как девочка - да можно ли после этого всего считать её ребенком? - ставит банки на стол. - Лана, прекрати немедленно, - пытаюсь говорить строго, но я никогда не умела давить на других людей, если меня не вывести из себя окончательно... Голос слишком нервный, чтобы это подействовало. А оно и не действует - Лана берет меня, как вещь, и усаживает на стул, и вообще творит все, что только ей заблагорассудится; она словно успокаивает меня, мягко перебирая волосы, а мне хочется просто зажмуриться и не нести никакой ответственности за её действия. Я не хочу отвечать за неё. Не хочу. Не хочу я быть в ответе за то, что она упрямо и настойчиво пытается соблазнить меня, за то, что целует вот уже в который раз, и, Мерлин, ей все равно, что я пытаюсь отодвинуть её от себя, что не отвечаю на её жаркие поцелуи. Я не имею права отвечать, а даже если бы и могла, то... я должна помнить о том, что я её тетя. Это моя племянница. Я хватаюсь за эту мысль, как за спасительную соломинку, и хотя все равно понимаю, что уже одной ногой в болоте, что топну, что вот-вот поддамся... я цепляюсь за это. Нет. - Остановитесь сейчас же, мисс Блант! - стали в голосе уже почти достаточно... я старательно взращиваю в себе чувство ответственности и старые, давно позабытые нормы морали. Черт, да она что, совсем меня не слышит?! Я отчаянно впиваюсь взглядом в её мутные, одурманенные Амортенцией, как наркотиком, глаза и осознаю - нет. Не понимает. Мои действия проскальзывают мимо её сознания. Она не обращает внимания на то, что я пытаюсь вырваться, она с невесть откуда взявшейся силой в полудетских ручках заваливает меня. Каждое действие племянницы шокирует, ошеломляет, и я все время пребываю в растерянности, что и есть причина тому, что я, несмотря на попытки сопротивления, все же оказываюсь под ней на полу. Глупые отмазки, Валентина. Но времени искать себе оправданий нет; хотя... если отпущу все сейчас - времени для поиска оправданий у меня будет достаточно. За решеткой времени полно! Не знаю точно, но почти уверена, что меня засадят, если только я поддамся ей и об этом хоть кто-то узнает. Мысль об обществе и его нормах отрезвляет. Мерлин мой, что сказала бы её мать?! Я решительно поднимаю глаза на Лану и собираюсь скинуть её с себя, хватит, довольно, наигрались, но... вместо этого жарко отвечаю на её истеричный поцелуй, так, словно имею на это какое-то право, словно являюсь хозяйкой положения. Лана отстраняется, и я чувствую её мягкие губы то у уха, то на щеке; вырываю одну ладонь из-под её руки и единым движением, резко, запускаю пальцы в мягкие апельсиновые волосы, царапая ногтями кожу головы, притягиваю Лану ближе для еще одного властного, безумного поцелуя. В глазах горит какой-то жесткий огонек, какой бывает у человека, вдруг отчаянно решившегося на что-то, но точно знающего, что это его погубит, и я практически не владею собой. Я впиваюсь в мягкие губы собственной племянницы так жадно, будто это единственное, что может спасти, будто это последний миг перед смертью, кажется, её истеричность передается и мне, я вырываю вторую руку, чтобы жестко обнять девочку за талию, притягивая к себе, прижимая, и мне все кажется, что она слишком далеко, слишком, и эта её дурацкая школьная форма - абсолютно некстати... На миг оторвавшись от сладких губ, тяжело дыша, я заглядываю ей в глаза, лишь чтобы убедиться, что она опьянена этой искусственной страстью, и снова целую её, покусываю губу, сдерживая желание прокусить её до крови. Теряю рассудок. Теряю последние мысли. Теряю самое себя, потому что хочу все это потерять. Вдруг быстро прерываю очередной остервенелый поцелуй и скидываю Лану с себя, нависаю над ней, теперь уже сама прижимаю её к полу, сжимая плечико так, что белеют костяшки пальцев. Ей должно быть больно. Ну и пусть! На пару секунд замираю, словно стараюсь запомнить этот момент - раскрасневшаяся, тяжело дышащая Лана подо мной, с припухшими от поцелуев чуть приоткрытыми губами, с прикрытыми одурманенными глазами, с длинными тенями на бархатных щечках от длинных ресниц, разметавшиеся рыжие волосы как нимб вокруг на дурацкой школьной мантии. Замираю, чтобы еще раз коротко впиться в этот желанный рот, и крепко удерживая левой рукой ослабевшую девочку, правой потянуться к карману платья... чтобы с воспаленным, отчаянным взглядом приподняться над ней, ощущая, как желанное тело снова становится дальше, чтобы уже никогда не приблизиться настолько, как того бы я сейчас хотела, чтобы взмахнуть вынутой волшебной палочкой: - Остолбеней! - и чтобы увидеть, как она замирает, стекленеет... столбенеет подо мной.
Ты все сделала правильно, Валентина. Внутри что-то обрывается, ломается, когда я вижу эти глаза... Старательно отводя взгляд от рыжей девочки, я резко поднимаюсь, отворачиваюсь, лишь бы только не видеть её. Как марионетка, завожу руки за спину, застегивая платье. Отхожу, оправляя юбку, будто бы ничего не произошло, к столу, и вцепляюсь пальцами в его край, закрывая глаза в безумной гримасе. Плечи немного дрожат, а лицо горит, как в огне. Пожалуйста, пусть я все сделала правильно!..

Я стою у стола, плечи мелко подрагивают, и мне кажется, что только что рухнул весь мир. Знаете ли вы то состояние когда боль сидит так глубоко внутри, что до неё и не добраться; знаете ли вы, каково это - когда сгорают внутренности? Они плавятся и сливаются в одно озеро боли, сжимаются до микроскопических размеров внутри вас, грудь сдавливает, не можете дышать, не можете даже подумать о том, что нужно дышать; ваше лицо корчится в безумной гримасе, глаза зажмурены так, что кажется, они вот-вот лопнут от напряжения, губы белеют, и хочется просто сжаться в пылинку, в ничтожество, и сгинуть. Чтобы мир вокруг перестал существовать. Исчез. Чтобы кто-нибудь обрушил эти колонны, удерживающие свод над головой, хочется, чтобы тело размазало огромными камнями, чтобы кости раздробились, чтобы выкололи глаза, и я была бы согласна на любую смерть сейчас, даже на самую мученическую - ведь в конце меня ждало бы избавление!.. Ни одна из придуманных казней не причинила бы мне такой боли, какую испытывала я сейчас. Внутри мешалось все - дикий коктейль из желания, ужаса от собственных действий, осознания своего падения - она ведь маленькая девочка! она не понимала, что делала! как могла я так поступить?! - и, бывшее самым страшным, самым ужасным, самым больным чувством - я понимала. что еще чуть-чуть - и я бы поддалась ей. Я сжимаю самыми краешками пальцев стол так сильно, что они болят, но не чувствую этой боли; другой рукой я обнимаю себя, все еще придерживая в руках палочку. Я предала её. Я предала её дважды - когда ответила на поцелуй в первый раз и когда обездвижила. Хочется громко завыть от раздирающей нутро боли - как?! Я могу оправдать свои действия, но не ощущения. Мне не имеют права нравится её ласки - во-первых, потому, что она моя племянница. Моя родственница. Дочь сводного брата... седьмая вода на киселе? Нет! Как ужасно осознавать, что ты хотела содрать школьную форму с ребенка, с маленькой юной девочки, которая всецело тебе доверяла... Плечи сотрясаются от беззвучных рыданий. Слез нет. Я резко распахиваю красные, воспаленно-сухие глаза и смотрю куда-то в пространство таким взглядом, что, кажется, любой увидевший меня сейчас смог бы почувствовать боль всего мира. Мне гадко от самой себя, от того, что меня так завели поцелуи шестнадцатилетней Ланы, девочки под Амортенцией, моей маленькой девочки... Это противно, Валентина. Это мерзко. Сделала я немного - я вовремя одумалась, оторвалась от неё - но важнее всего то, что я хотела бы сделать. Нет, мне нельзя больше работать с детьми... мимо сознания проскальзывает тот факт, что молоденькие девочки и парнишки никогда не вызывали у меня никаких дурных мыслей, что не вызвали их бы и сейчас... Страшно присутствовать при моральном падении близкого - но как страшно видеть падение самой себя!
Я ничего не соображаю. Я тупо, машинально откупориваю несколько склянок и начинаю нарезать, толочь и помешивать, не замечая, что только что порезала палец. Через пару секунд боль достигает сознания. Нож выпадает из ослабевшей руки; я медленно подношу порезанный палец к губам и облизываю его, тупо глядя в каменную кладку стены. Язык обжигает металл крови. В голове воспаленными образами проносится, как пару минут назад этой же рукой я прижимала к себе Лану, как этой рукой жарко проводила по худощавой спинке, как могла этими же пальцами ощущать немного островатые лопатки, мягкость задорно-рыжих волос, раздражающую шерстяную шероховатость казавшейся тогда крайне ненужной одежды... От этих образов в голове я снова корчусь, как от сильной боли в желудке. Через минутку разгибаюсь, поправляя платье. Взгляд тупой, неосознающий, взгляд не человека - бессознательной твари; я продолжаю методично, идеально ровно нарезать смоковницу. Я на неё даже не смотрю. Мыслей нет. Одна пустота в голове... я все еще не могу понять, как? Я не позволяю себе обернуться на девочку... я не выдержу, если взгляну на неё сейчас. Конечно, через пару часов у меня дико сведет желудок. Это нервное. Кажется, последний раз мне было так плохо, когда сообщили, что Йозефа больше нет... Как сейчас помню этот день: я, в свежем переднике, на нашей небольшой кухонке, сосредоточенно доваривала ужин. По радио задорно зажигали "Ведуньи"; я покачивала в такт головой и негромко подпевала на припеве, иногда помахивая половником так, будто это дирижерская палочка или, скажем, хотя бы маггловское устройство для усиления голоса. Попробовала суп - недосоленый, и потянулась за солью в новенькой глиняной солонке - мы купили её в Греции, в последний наш отпуск, и схватилась пальцами за неё - и тут в окно ворвался чей-то патронус... Нет, в тот день мне было еще хуже. Все как в дымке и вместе с тем кристально чисто. А этот день... я бы хотела, чтобы он никогда не наступал.
Я зажигаю огонь под котлом №7 и выливаю в дождевую воду - основу любого антидота - сок смоковницы и порезанные ингредиенты. В строгом порядке. вес как всегда... Идеально ритмичные помешивания против стрелки... по стрелке... снова против... отсчитываю повороты так же четко, как часы отсчитывают секунды нашей гадкой, омерзительной жизни. Я делаю все на автомате. Я не осознаю ничего. В голове стучит какая-то навязчивая мысль, еще не облаченная в слова, и я избегаю касаться себя руками - в опаленном мозгу жгуче вспыхивают картинки недавнего прошлого. В неосознанной злости и кусаю губы, прокусываю до крови - это ноющая тупая боль так легка по сравнению с болью душевной! В ушах отдается сладострастный, чуть хриплый её единственный стон... перед глазами - этот первый, самый робкий, но от того не менее сладкий изгиб её, - черт... я практически вижу, как Лана чуть запрокидывает рыженькую головку, приоткрыв влажно блестящие губки, почти вижу нежную линию ключиц, край которых виден был через ворот её рубашки, помню досконально точно, как синеватая тень мягко огибала её щеки... такие мягкие... я бы хотела провести по ним пальцами, чтобы понять - правда ли они такие, как я себе представляю? У меня необычайно чуткие пальцы - как и у любого зельевара, впрочем... эта полудетская еще мягкость скул.... о дьявол... почти вывалилась из ослабевших пальцев склянка с толченым когтем грифона. Успеваю подхватить её. Встряхиваю головой - полураспустившаяся прическа держит волосы, оттягивает их, но я не делаю ни малейшей попытки снять заколку и распустить чуть волнующиеся темные кудри. Мне гадко от самой себя. И вместе с тем я понимаю, что взвинчена так, как никогда еще не была. Дикое нервное напряжение, сначала безмерное удивление, затем - поражение и сквозь все это тонкой нитью возбуждение. Когда тончайшей прочной нитью вам связывают руки, это еще больней, чем толстый канат. Сжимая большим и третьим пальцами глаза, переносицу; шумно вздыхаю, успокаивая расшатанные нервы. Ах! Котел! Спешно доливаю нужный ингредиент и делаю несколько контрольных помешиваний. Цвет - какой и должен быть, нежный персик... Запах - практически отсутствует... Ловлю носом изящные кольца дымка - все в норме. Хочется горько смеяться - даже в таком состоянии я способна варить зелья! В сердце кольнуло - от ли физически, то ли духовно... Зачерпываю зелья и наливаю его в граненый стеклянный стакан. Остужаю, выдохнув. Не выдерживаю и касаюсь языком прокушенной губы... боль сладко мешается. Больно. Боль - сейчас это основная составляющая моих ощущений. Я и раньше знала, что она - самое многогранное чувство... На деревянных ногах подхожу к оглушенной племяннице.
Лажа лежит, не моргая и глядя пустыми серо-зелеными глазами в пустоту. Я присаживаюсь на пол рядом с ней... серое платье волнами расходится вбок. Не могу сдержаться - провожу самыми кончиками, практически неощутимо, пальцами по бархатной щечке. Да, именно так. Похоже на кожицу молодых персиков. Снова корчусь, ка кот зубной боли. Зажмурясь, чуть приподнимаю девочку - тяжелой кажется она! а ведь была такой легкой, когда я скинула её и подмяла под себя! - и, приоткрыв ей рот, вливаю антидот. Перед глазами все мешается. Быстро снимаю заклятье, чтобы девочка могла сглотнуть... и она глотает зелье... зелье... я отскакиваю от Ланы, как ошпаренная, когда последняя капля скрывается меж нежных, по-детски еще припухлых губ, и стремительно сбегаю к стеллажам. Не могу даже точно понять, что ощущаю... но то, что это адски больно - скажу точно. Клещами мне рвет внутренности. Я боюсь её реакции. Боюсь её слов, как кнута. Я судорожно сжимаю себя, щиплю пальцами мякоть рук, нервно дергаюсь, то жмурюсь, т основа замираю - и стою к ней спиной... я никогда еще так не боялась Ланы Блант.

Я жду, и вместе с тем не жду, когда она проснется. Я просто существую - вне времени, вне пространства. Я не ощущаю себя. Тело онемело; кажется, я снова не рассчитала своих сил. Их слишком мало. Их было слишком мало, когда я шла, сжимая в складки черное платье, за гробом Йозефа, их было мало, когда я возвращалась в опустевший дом, и их было катастрофически мало сейчас - в день, когда я сломала саму себя. Я ощущала дикую усталость и слабость во всем теле; казалось, что сердце до того измучилось, что вот-вот замрет. Я не замечаю боли от того, что щиплю собственную руку, хотя кожа вокруг уже заалела; я смотрю в пустоту, медленно облизывая кончиком языка сухие губы, и слушаю, как бьется сердце. Гулкая тишина давит на уши, выжимает их изнутри. Томительные секунды... они были бы томительными, если бы я осознавала ход времени, но я его не осознаю; да что же я могу сейчас осознать? Сзади раздается легкий шорох... шорох мантии. Кажется, Лана очнулась. Меня тут же раскаленными угольями обжигает паника. Она душит меня петлей, она рассекает меня ножом; я задыхаюсь от страха, я боюсь, что она помнит, что она мне скажет? Я не помню точно - антидот стирает ли воспоминания? Я страстно надеюсь, что да. Я всей душой, всеми клеточками своего тела мечтаю, чтобы Лана Блант ничего не вспомнила из того, что произошло. Чтобы она никогда, никогда в своей сладкой молодой жизни не столкнулась с этими ужасными воспоминаниями! Дьявол, кто бы вырвал их у меня из памяти! Хочется громко выть и запустить пальцы в волосы, схватиться за мягкие пряди, и дергать, дергать, дергать, просто чтобы дать выход этой панике, этому ужасу, чтобы только кто-нибудь стер эти воспоминания и из моей головы тоже... Как я смогу смотреть ей в глаза? Смотреть и вспоминать, как она рывком поднимала меня со стула, проводя кончиками пальцев по спине, властная и страстная? Вспоминать, как прижималась ко мне? Воспаленными образами воспоминания мелькают в голове, опаляя разодранные нервы. Снова корчусь, сжимаюсь вся, съеживаюсь; непроизвольно покачиваюсь из стороны в сторону, немножко, совсем тихонько. Если бы я только верила в бога, то, пожалуй, помолилась бы сейчас, но не могу врать себе снова.
Я слышу, как девочка поднимается с школьной мантии - о, умоляю, я не желаю помнить, как она там оказалась! - и слышу тихие, невесомые почти шажки в мою сторону. Пытаюсь успокоить бешено колотящиеся сердце, успокоить поднимающуюся из нутра паническую дрожь, которая волнами разбегается по телу, заставляя кончики пальцев дрожать. Ощущаю, как в глубине сердце развертывается змея гнева. Я больше всего на свете хочу, чтобы Лана ушла отсюда. Но она не уйдет - я понимаю это... я хочу развернуться и закричать на неё, хочу ударить её, хочу увидеть разгорающийся алый след ладони на таких бархатных мягких щечках, хочу сделать что-нибудь такое, после чего она уже никогда сюда не зайдет - но разве я этого еще не сделала? Злость на себя, на все вокруг, паника, чтобы она вспомнит, что она скажет, горечь и досада на саму себя, отвращение к самой себе же - все это бьется птицами в клетке моего тела, и я хочу разбиться о что-нибудь, лишь бы только унять это жжение в мозгу. Но Лана не понимает - она как назло делает именно то, чего нельзя было делать! Нет, нет, нет! Мерлин, Лана Блант, я сейчас тебя возненавижу! Возненавижу за то, что сама же бросила амортенцию доступной тебе. За то, что ты не смогла себя контролировать под воздействием сильнейшего любовного напитка, за то, что я не смогла тебя удержать, остановить, уберечь от самой себя же. Ты просто маленькая девочка, моя племянница, которая нуждается в поддержке, которую нужно оберегать, а я не только не сделала этого - я посмела поддаться тебе и... самой себе.
Лана касается холодными пальчиками измученной кисти руки, а потом - убейте меня! - прижимает мою ладонь к своим губкам. Я вскидываюсь, горящими глазами на секунду прожигаю её и вырываю свою руку. Я не хочу тебя видеть. Я хочу, чтобы ты ушла. Я хочу, чтобы ничто не напоминало мне о том, что я сделала. Но Лана упрямо говорит со мной, её голос звучит так трепетно, так беспокойно, и это совершенно моя Лана, та, которую я знала, которую любила как дочь, которой у меня никогда не было, к которой безумно привязалась. Но я никогда не смогу так же чисто относиться к ней. Я уже не могу верить в эту наивность. Я не верю. Когда я смотрю в её простодушные, наивные глазенки - вспоминаю, какой пеленой сладостраствия они были подернуты. Она так невинно пытается успокоить боль, которую я даже не замечаю, прижимая ладонь к своим губам в бессознательном жесте помощи - а я вижу, как она снова целует меня в шею, заставляя дыхание сбиться. Я несколько раз моргнула, но мы обе замарали себя в моих глазах случившимся. Я оказалась словно в луже грязи, в тонком, прозрачном платье, и эта грязь коричневыми глиняными подтеками стекает по моим щекам, заливается в рот, в глаза, в ноздри - везде; я словно захлебываюсь в вязкой глине. Мне тошно. Мне страшно. Я опускаю глаза, старательно отвожу взгляд от племянницы, потому что более всего на свете хочу, чтобы она ушла. Я ей не отвечаю. Я должна... успокоиться. Как муть и тина поднимается со дна озера, всплывая и поражая всех своим видом, так же с глубин моей души поднялась какая-то гадость, которой нужно дать время улечься, дать время мне привыкнуть ко всему - но Лана прыгает по грязи, баламутит её палками, ногами, руками бьет по глади, разнося брызгами муть, лишь заставляя подниматься со дна еще больше. Она топит меня. Она этого не понимает...
Когда рыжая своевольно поворачивает меня к себе, я словно вижу в ней призрак той безумной Ланы, с которой имела дело некоторое время назад - как отзвук, как эхо в пустом огромном зале, прекрасном зале - с лепнинами, с рельефами, с толстыми амурами и целюллитными венерами в нишах лож. Это эхо - эхо скрипа ногтей про графиту. Оно заставляет меня снова скорчить лицо, как от зубной боли. Лана заглядывает мне в глаза с таким чистым выражением лица, что от этого еще хуже. Это кажется страшным враньем. Страшной ложью после того, что тут было. Я бы легче приняла сейчас её злость, её истерику, я бы позволила ей высказать все, если бы она только помнила - но она не помнит! Блаженная! о, она даже не воображает, как ей повезло! Когда племянница мягко проводит ладонью по моей щеке, я отшатываюсь и напарываюсь спиной на стеллаж, больно ударяясь его ребром куда-то недалеко от позвоночника. Шиплю от боли, но Лана обнимает меня - и сколько разницы между одним лишь действием! Она могла бы так успокаивать ребенка - такая чистая в своем благородном порыве, но я не могу выползти в её чистоту, потому что шею давят воспоминания, как гирями, как пудами стекла в льняном мешке режут сквозь призму памяти. Я помню, как эта же девочка вжимала меня в себя, обвивая тонкими ручками. Я дрожу и иногда словно всхлипываю, но слез нет. Лана мягко перебирает пальцами мои волосы... она же и растрепала их. Нахлынула, как волна - смела меня - и теперь слова мягко возвращается, пеной лаская пески. Лана начинает тихонько петь... даже мурчать мне в ухо. Меня это бесит и что-то еще, я не могу описать этого чувства... Но хватит, Валентина. Ты поддалась ей один раз и теперь пожинаешь плоды. Хватит. Я, внутренне содрогаясь, чувствуя, как возвращается дикая боль, чувствая, как свиваются внутренности в один большой узел, отталкиваю Лану от себя. Мне больно. Мне страшно больно убирать единственную свою утешительницу. Я понимаю, что мои слова её ужалят. Ей будет больно. И мне больно от того, что я сделала, от того, что сделала она, от того, что я сделаю... - Вон отсюда, Лана Блант, - выплевываю эти слова дрожащим голосом, обнимая себя руками и чувствуя, как дрожь усиливается. Меня колотит. Я смотрю на неё одновременно умоляюще и со злостью. Я снова щиплю свои руки. - Уйди, уйди немедленно! - вскрикиваю и бросаюсь к столу, налетаю на стул, почти падаю - цепляюсь за стеллаж, и снова больно, больно, больно... она уйдет - будет больно. Она останется - будет еще больней. Я теряюсь. Слез отчего-то нет. Я тру красные сухие глаза, подрагивая, и снова стою к ней спиной, другой рукой держась за стеллаж. Дьявол, как же мне плохо!..

Я стояла и тщетно пыталась успокоить бьющую меня дрожь. Как будто по мне пропустили ток - меня трясет, все рвется на кусочки, все раздирает, разрывает этими невыносимыми эмоциями, и я обнимаю себя руками - собираю в кучку осколки сердца, сгребаю себя в охапку, желая склеить разбитое, сшить разорванное, заштопать порванное. Будь моей иголкой, Лана Блант. Будь моей иглой; невыносимо больно сшивать куски живого тела, боль раскаленными щипцами выдирает из меня напряженные, чуткие нервы, заставляя марионеточно дергаться, но я должна сшивать свою душу, даже если потеряю при этом последние остатки самообладания и разума. Я обязана продраться сквозь чащобу собственного сознания. Я обязана терпеть, даже если глаза слепнут от боли, а предел её уже давно пересечен... оттого ли спустя какое-то время всегда наступает полное равнодушие? Отсутствие эмоций. Отсутствие жизни внутри. Пепелище души, кладбище сердца. И лишь один жалкий разум неутомимо вьется ветром над пустыми пространствами души, колется иглами снега, плюется огненным дождем, заставляя миллиарды раз переживать прошлое, пытаться что-то понять, что-то осознать, принять или не принять, оправдать себя или других, пытаться сделать хоть что-то там, где нет уже ни чувств, ни сердца, где ничего уже не осталось; разве не глупо? Но голый разум не знает эмоций. Он методично терзает останки твоей души, словно анатом, разделяет прошлое на слои и ткани, прикалывает булавками, режет скальпелем и оголяет уже давно искалеченные, порванные нервы. Он копошится в сердце, не понимая, что эта искусственная жизнь - не жизнь вовсе. Разум - и не понимает вдруг!.. Какая чушь, Валентина. Я сжимаю себя пальцами, ощущая хлопковую простоту ткани, впиваюсь в предплечье короткими ногтями, и все чувствую эту боль... Нет, не дошла я еще до блаженной границы, отделяющей боль от отсутствия чувств. Не окатило меня еще большей волной, не ослепило, не сожгло; эта полумера добавляет боли и досады. Я помню, как кинула первую горсть землю в его могилу - кажется, тогда во мне что-то окончательно умерло. Я швырнула размокшую глину, вытерла грязные пальцы о чистоту своего нрава и стояла под проливным дождем у его свежей могилы еще долго, долго, долго, пока фрау Кромбхольц - сестра его - не вытащила меня прочь, меня, упирающуюся, истерящую, рыдающую; я помню, как чуть ли не рвала на ней платье, пытаясь заставить меня отпустить; я хотела рухнуть на колени у его могилы, лечь на землю и просто лежать, лежать; я не могла понять - как же так? Как еще пару дней назад я засыпала у него в объятьях, а теперь - абсолютно одна? Я отказывалась понимать. В тот день я простудилась, тяжело заболела, начался бред; я металась, вся взмокшая, со спутанными в адские кудели волосами в постели и все звала его, звала, звала, звала; Мерлин, как же я любила его, как же долго я не могла понять, что он умер... Сестра его была очень добра ко мне. Она выходила меня. Я помню, как садилась на вокзал - высохшая, вся в черном, со страшно огромными глазами и синяками под ними, бледная, тусклая, пальцы как пауки сжимали сумочку, а Кромбхольц махала мне, стоя на по-немецки дотошно вычищенной платформе. Больше я её не видела - нам незачем было видеться; я сбежала в Англию, к семье брата, чтобы отвлечься, зарастить душевные раны.
А там была Лана. Я как-то сразу сильно привязалась к ней; я рвалась к ней, рвалась в их семью, вырывала девочку у родной её матери, чем вызывала недовольство, но это не меняло того, что я вновь и вновь забирала племянницу к себе погостить. Хоть на пару часов - я жила близко. Присутствие, пусть и временное, недолгое, в моем доме малышки успокаивало и отвлекало, я никогда не признавалась себе в том, что по ночам отчаянно страдала от того, что у меня нет своего ребенка, я запрещала себе представлять, каким бы счастьем было остаться не одной, остаться с человечком, который напоминал бы мне мужа; но нельзя, нельзя, мне и сейчас больно думать об этом - а куда еще больней! Я выливала всю свою накопившуюся нежность на Лану. Она принимала её. Она всегда была для меня очень близкой, очень любимой, я, кажется, люблю Лану еще больше, чем Ленарда; я всегда любила её как дочь. Я волновалась за неё и переживала, когда девочка поступила в Хогвартс; я тщательно следила, чтобы никто не обидел её здесь, хотя умом понимала - нельзя окружать человека такой заботой, это навредит ей, и заставляла себя отпускать все, а потом мысленно укоряла и терзала себя за то, что Лана снова плакала, уткнувшись носом мне в плечо. Я, кажется, единственный человек из семьи, который знал о истинных отношениях рыженькой и Оливии Шервуд. Лана значила и значит для меня очень много, и вот теперь, в один день, за какие-то жалкие несколько часов я умудрилась сломать это все! Я смотрю в пустоту красными глазами и вспоминаю свою руку с горстью глины над его гробом, вспоминаю её маленькие теплые ладошки, бегающие по моему телу, и снова ломаюсь, ломаюсь, ломаюсь... Я возвращаюсь в реальность из воспоминаний только тогда, когда меня вдруг крепко дергают за плечо. Голова безвольно откидывается, и я равнодушно встречаюсь взглядом с дорогими сердцу серо-зелеными глазами. В тусклом освещении они кажутся темно-серыми, без примесей... в них стоят слезы. Лана плачет. Новый укол в сердце - я заставляю её плакать... Я тупо гляжу сквозь неё, и оттого не вижу, как Лана медленно заносит ладошку и... Черт подери! Щеку обожгло, а в ушах зазвенел хлопок. Пощечина! Я вздрагиваю всем телом и медленно подношу руку к щеке. прикасаясь пальцами в удивлении. Меня словно вырывает из какой-то трясины, сознание всплывает из-под тины и грязи, и я куда более осознано гляжу на племянницу. С испуганным удивлением понимаю, что девочка чуть-чуть поднимается на носочки и мягко касается губами горящей щеки, а потом прижимается губами к моим губам - искусанным, изорванным... Я немею. Я просто стою, и наконец этот страшный момент проходит; я немигающим, полуосознанным взглядом слежу за действиями племянницы. Лана уверенно достает затюканную подальше бутыль, вытаскивает два стакана - таких же, как тот, в который она налила себе Амортенции! О! - и с деревянной спиной выплескивает в них огневиски. Я не могу думать, и не думаю. Просто смотрю, как она подходит, сует мне в руку стакан и почти выжигает мои глаза своим взглядом; я не смотрю на неё - я смотрю сквозь неё; я не хочу ничего думать и поэтому с покорностью тупой твари опрокидываю в себя виски, немного закашлявшись. Жидкий огонь гирей прокатывается по глотке. Я не глядя ставлю стакан куда-то вбок и снова содрогаюсь. Лана требует рассказать. Лана хочет знать правду. Нужна ли ей эта правда? Надо ли мне говорить? Ах, опять туча жалящих мыслей! Рой ужасных пчел, которые производят не мед - кислоту, разъедающую мне мозг! А я не могу думать, не хочу... нет сил. Нет  души для того, чтобы думать, но есть душа для того, чтобы болеть. Хочу рыдать и кричать, но слез нет, глаза сухи. Я опускаюсь безвольно на пол рядом с Ланой, никак определенно не садясь, просто упираясь рукой позади себя. Я смотрю на её личико в обрамлении апельсиново-огненных волос. Теперь я знаю, почему они такие. Потому что моя Лана - не тлеющий уголек, затухающий от единого порыва ветра. Она способна сжечь дотла, только... Я кусаю губы и часто-пречасто моргаю, глядя на её щеку. Потом открываю рот и через несколько секунд выдавливаю из себя грудным голосом, хрипло, тихо, прерывисто: - Ты хочешь знать, что произошло?.. - и странным взглядом сползаю по её ручке вниз. Мыслей снова нет, но сердце начинает бешено колотиться; я нервно сглатываю, дрожь прошла - нет, не прошла, это иллюзия, она просто сгустилась прямо в сердце. Сгусток живой дрожащей плоти... Я ощущаю еще один позыв согнуться от боли, но вместо этого, чувствуя, как жилы иглами рвет внутри страх и что-то еще, непонятное, я медленно наклоняюсь к лицу племянницы. Наклоняюсь до тех пор, пока не упираюсь лбом в её лоб. Заглядываю в глаза, - отчаянно, с болью, - выдыхаю в губы: - Например, вот что... - и, решившись в одну секунду, впиваюсь в неё отчаянным поцелуем. Сколько боли я вложила в него, сколько страха, сколько отчаяния было в этом порыве - я целовала её властно, жестко, резко, как будто подчиняя себе и заставляя, но с другой стороны - почти извинялась этим поцелуем, извинялась за то, что делала. Привкус алкоголя и крови из моей прокушенной губы окончательно сорвал мне крышу, и я крепко сжала рукой её пальцы - должно быть, это было очень больно... я оторвалась от Ланы так же резко, как начала целовать, и тут же отвернулась, и меня снова заколотила дрожь, я тяжело дышала, как рыба, вытащенная из воды; я тряслась, я слегка махнула головой - и волосы упали на лицо, скрывая от меня Лану; я дико боялась её реакции на это. Я мысленно уже практически убила себя за то, что сделала. Тягучее молчание добивало, но что тут можно было сказать? Теперь её реакция будет... адекватна? Ужасна? Лана теперь в себе, Лана понимает, что я только что сделала... О, Мерлин! Захлебываюсь в беззвучных всхлипах, меня дико колотит, и я боюсь, боюсь, боюсь и вместе с тем страстно желаю понять... понять.

Все эти минуты, в течение которых Лана молчала, я прожила как годы войны. Мне казалось, что еще чуть-чуть - и от напряжения я просто разорвусь, разлечусь на мелкие кусочки, как лопнувший шарик; мне казалось, что сердце человеческое не может выдержать такой нагрузки. Оказывается, может. На свете есть предел всему - предел радостям, смеху, удовольствиям, и иногда кажется, что это вес уже отмерено, что невозможно быть безгранично счастливым, ибо счастье - чувство простое, несложное, одинаковое всегда и нынче такое редкое. Счастье от взаимных чувств такое же, как счастье человека, справившегося с запущенной болезнью - они могут отличаться по силе, но по природе своей это одно, кто бы что ни говорил. Счастье от покупки новой книги сравнимо и сопоставимо со счастьем от возвращения в любимый дом, и все эти многочисленные радостные чувства есть одна суть. Счастье не поделишь на слои, не поделишь на причины; оно простое, как пробка, как склянка, в которые я разливаю свои зелья, и такое же прозрачное, чистое... Горе же - всегда сложно. Горе многослойно. Боль, страх, злость, отчаяние - все эти чувства поразительно сложны, они крайне редко бывают чистыми, без примесей, и так сложно разобраться в этом дичайшем сочетании, так сложно отыскать маячок в черноте собственного сердца! Я продвигаюсь в этой черноте на ощупь, проводя израненными пальцами по шершавым стенкам её, запинаясь и ломая себе ноги, руки, я упрямо ползу вперед, пытаюсь продраться к как будто существующему свету в этой высасывающей дочиста темноте. Вот она, настоящая жизнь! Этому не учат в школе. Не научили меня и даже в академии, что делать, что же делать, когда осознаешь, что тебя неумолимо влечет к собственной племяннице, что там какая-то страшнейшая путаница из чувств, и не могу разобрать, что я в действительности ощущаю, ведь практически обескровлена тупой ноющей болью в сердце. Я прерывисто дышу, приоткрыв рот, смотрю на нижнюю полку стеллажа из-под упавших на лицо кудрявившихся прядей, и чувствую, как с каждой секундой ожидания во мне что-то не умирает, нет! - сгорает, безнадежно стареет, и мне уже кажется, что я выйду из комнат сегодня сгорбленной седой старухой. Когда его не стало, все было проще. Это было не менее больно, не менее страшно, но безнадежно проще. Все было понятно и закономерно, меня никто не мог осудить за это разъедающее горе, за это отчаяние; теперь же - теперь же это просто дико. Боль нахлестывает на истерзанный разум волнами, смешивая мысли, и я не могу даже попытаться проанализировать это... да и не хотела я этого делать. Я просто пыталась уцепиться в разум, в то, что осталось, в этот холодный инструмент, чтобы расчленить свое сердце и вскрыть его перед самой собой. Я не могу, только не в этот момент! Меня бьет дрожь, и я не смотрю на Лану, но безумно боюсь, того, что она вправе сейчас сказать или сделать. Я приму, если она молча встанет и уйдет, чтобы никогда более не зайти сюда, но чтобы меня выгнали отсюда. Я приму безропотно, если она скажет, что я сошла с ума, - ведь так оно и есть! - и возненавидит меня за эти странные чувства, за желание целовать её, за внезапно появившееся желание чего-то чуть большего, чем привычные, безопасные, родные и теплые отношения тетушки с племянницей. Волнистая прядка подрагивает перед глазами, но я не сдуваю её. Я закрываю глаза и продолжаю глотать воздух ртом, как рыба, и не мыслю - я просто чувствую эти мысли. Я не перевожу их в слова - зачем? Я не на что не надеюсь. Я же прекрасно понимаю, что своими действиями сломала все, что имела, практически порвала с единственным оставшимся близким человеком, что лучшее, что мне может грозить - сохранение любимой работы и молчание её о том, что тут происходит.... происходило. Я путаюсь в этих новых - или просто недавно открытых? - чувствах, как бьется птица в капкане, как сбегающий узник рвет свое тело о колючую проволоку. Я убиваю сама себя в эти безумно длинные минуты. Я даже не могу вообразить, что сказали бы люди, узнав об этом. О, Мерлин! Я никогда не считалась с мнением окружающих - ни когда сбежала от семьи и родных в Германию, не зная немецкого, посреди обучения, когда безжалостно порвала со всеми, кто пытался капать мне на мозги и попрекать за этот поступок, ни когда вернулась обратно, чтобы и без того истерзанной выслушивать речи, вся суть которых сводилась к "мы знали, что все так кончится!" и "нечего было выходить замуж за испытателя артефактов!". Сейчас все было бы проще - меня бы бросили в закрытую клетушку размером с гроб и навечно похоронили средь убийц и насильников. Но.. мне все равно. Мне уже все равно.
Я медленно оборачиваюсь, лишь когда слышу звуки лающего, истеричного смеха. Я бы не обернулась, если бы она ограничилась лишь зовом. Нет. Смотри же, эгоистка, до чего ты её довела! Я с наслаждением распаляю в себе это ощущение страдания, заставляю себя еще больше, еще сильней чувствовать, я считаю, что обязана это сделать - ведь рыжий кусочек солнца сейчас бьется в истерике. Я подползаю ближе к Лане и не знаю, что делать; я протягиваю руку и начинаю поглаживать её по плечу, пытаясь успокоить. Я не знаю, какие слова ей сказать. Когда она прибегала ко мне в десять лет с разодранной коленкой и горькими слезами обиды на глазках, мне ничего не стоило мягко обнять её, прижать к себе, успокоить... Проще было найти слова и тогда, когда Лана, вся измученная и исстрадавшаяся, прибегала ко мне уже в Хогвартсе. Но тогда все было проще потому, что причина её страданий не включала в себя меня. Сейчас же именно я привела её к этому состоянию, и за это не могу себя простить; я убираю от неё руку и снова утыкаюсь взглядом в пол, прикрываю усталые глаза. Мыслей нет. Чувств тоже нет - один общий фон боли, ставший уже привычным. Лана спрашивает о шоколаде - я не осознаю, как странно звучит сейчас эта фраза и как нелепо, поэтому просто покачиваю головой. Я не помню, есть у меня шоколад или нет. Я просто сижу, сгорбленная и разбитая, повесив безвольно голову, волосы окончательно растрепались, они вихрями вьются вокруг моего лица, ураганными завитками кружатся по шее, отдельными прядями спадая вниз, к лопаткам. Я сжимаю в пальцах подол серого платья. Я больше никогда не буду носить серых вещей...
Мне переворачивается, когда Лана разворачивает меня к себе. Я поднимаю на неё безгранично усталый, иссушенный болью взгляд сухих воспаленных глаз - и вижу перед собой безграничный вопрос. Лана запуталась. Моя бедная девочка! Я бы так хотела сейчас уметь успокоить тебя, утешить, чтобы не было в твоих глазках такой мольбы, я хотела бы сейчас убаюкать тебя, умиротворить, потому что сама же и виновата в том, что сломала тебя; мне нет прощенья, я никогда не прощу себе твоей боли, я вытерплю свою, как вытерпела её однажды. я выдержу все, даже если кажется, что и не выдержу, но твоей боли, твоих страданий я не могу понести. Все так запуталось, что никогда не разобраться... Я с удивлением ощущаю укол слабого недоумения, когда как в замедленной съемке Лана мягко тянется ко мне и обнимает, греет меня своим маленьким сердечком - такая молоденькая, такая еще маленькая, запутавшаяся, заплутавшая девочка в сетях чувств и поступков, и вместе с тем безгранично взрослая в отдельных моментах. Эта детсткость начинает линять с неё. Я иногда воображала себе, какой будет моя девочка, когда вырастет - это казалось умилительным и забавным. Я всегда была уверена, что Лана будет счастлива, что она будет бесконечно очаровательна и обаятельна в своей робости, от которой никогда до конца не избавится, я легко представлю себе покоряющую сердца всех улыбку и беглый взгляд из-под густых ресниц. Мне кажется, что она никогда не будет носить строгих костюмов, никогда не будет заниматься скучной бумажной волокитой; я представляла себе, как взрослая Лана все так же будет забегать ко мне после работы - немного постаревшей, усталой, - и так же, как маленькой девочкой, будет рассказывать свои новости, а я буду слушать и греть ладони о кружку какао, улыбаться и разглядывать цветочки на кремовой скатерти. Кажется, что такого будущего у нас с ней нет. Есть ли у нас вообще общее будущее? Я чувствую теплое дыхание у уха, пламенные волосы щекочут плечи, и я тоже приподнимаю руки и робко приобнимаю девочку, боязливо касаюсь ладонями её спины, словно боюсь, что она оттолкнет или растворится в воздухе. Это сладкое мгновение облегчения - не закричала на меня! не заистерила! - кажется растягивающимся, как карамель или нуга, и кажется бальзамом на горячее жжение ран. На короткий момент у меня появилась призрачная надежда на покой - она мелькнула свежим ветерком в душной пустыне, мелькнула призрачным стаканом воды перед иссыхающимся до пены ртом, мелькнула и вызвала короткое замыкание в сердце, внезапный удар крошечным полуживым счастьем. Это было дохлое счастье. Почти мертвое. Но все-таки счастье.
Но внезапно Лана толкает меня на пол, и я неловко валюсь назад, на камни его, холодные, обжигающие ледяным дыханием, и не успеваю даже почувствовать удивления. Больно ударяюсь затылком и правой лопаткой - чуть жмурюсь от удара, но не успеваю поднять руку и потереть ушибленное место, потому что, кажется, в этом мире все встало с ног на голову. Я пытаюсь приподняться на локте, запоздало ощущая какое-то тупое, слабое удивление, и поднимаю глаза на Лану, протягиваю руку, чтобы она помогла мне подняться - но вместе этого рыжая хватает её и мягко целует замерзлые кончики пальцев. Я чувствую оледенелыми пальцами мягкость её губ и жар их, и до меня постепенно доходит запоздалый шок, но я не успеваю выразить его каким-то взглядом. словом, потому что Лана усаживается на меня. Я глубоко вздыхаю, не отводя от неё глаз, чуть сгибая ногу в колене... Я ощущаю внутри какое-то недоверчивое приятное удивление, я не верю происходящему, как не верит голодающий нищий, которому бросили мешок с хлебом, как не верит неизлечимо больной в то, что он победил болезнь. Я сглатываю, медленно проводя рукой по её ножке. Школьная юбка задралась, позволяя мне ощутить бархатистость её кожи чуткими пальцами. Я убираю руку, так и не доведя её до начала бедра... не могу сказать, почему я это делаю. Потому что нельзя? - а разве можно было все, что было до этого? Я с недоверчивостью в глазах гляжу, как Лана ухмыляется - снова призрак той, безумной, ненастоящей, - и наклоняется ко мне, отбросив назад апельсиновую груду волос, но они снова падают, щекоча меня как крыльями бабочки, призрачным пологом отделяя её лицо и мое от окружающего мира. Спасибо. Я все еще не могу поверить - во что?.. Лана щекочет меня волосами, едва ощутимо касаясь уха губами - как крылья бабочки касаются руки - и я чувствую, что она чуть-чуть улыбается. Я лежу, распластанная под ней, только теперь это совсем не то, что было раньше - я почти счастлива такому повороту событий, хотя боль и страх еще не улеглись во мне, да и нескоро они улягутся; я кладу руки ей на талию, проводя по бокам мягко-мягко, и чувствую пальцами чуть колющуюся шерсть джемпера. Я не думаю - нет даже бессловесных мыслей, нет ничего; я отвечаю на теплый, успокаивающей её поцелуй, отвечаю нежно и мягко, покорно, пытаясь вместить в это действие всю свою благодарность. Это было намного легче, невесомее, чем прошедшая злость, горечь и боль. Я улыбаюсь краем губ, грустно и тепло глядя на племянницу. Почему-то я горько уверена в том, что она пожалеет об этом... это будет мне больней всего, пусть ненавидит, пусть злится, но только не жалеет.
Звуки немецкого - языка, с которым связаны были мое самое сладкое счастье и самая горькая боль - одновременно и утешают, и колят. Не бойся... я грустно улыбаюсь. Так сказал Йозеф, когда мы бежали из Англии. Не бойся... я не боюсь. Все, что могло уже случиться самого страшного, все это уже практически прошло. Он сказал так и умер через семь лет. Так сказала Лана - что будет со мной и с ней? Я бесконечно благодарна ей за эти слова. Я не отвечаю на это - я просто улыбаюсь ей, устало, тепло и мягко, я так признательна за эти слова!.. Она еще помнит немецкий... когда-то давно я пыталась научить Лану ему, но её семья была этому не очень рада. Мне так приятно было понять, что она не забыла!.. Я улыбаюсь, а на глазах наконец выступают слезы - чистые, легкие. не мутно-безумно-тяжелые, как во время корчей от боли, а чистые в своей грусти, легкие в этом чувстве... мне стало легче. - Danke, meine Schatz*, - тихо выдыхаю я, ощущая, как резкая боль в груди чуть притупляется. Я вижу, как Лане плохо... мне самой плохо, но уже не настолько отчаянно и горько, как прежде. Лана силится успокоиться, и я резко выдыхаю, когда она касается язычком шеи; я чуть поворачиваю голову в сторону, прикрывая глаза, и просто притягиваю её поближе за талию. В этих действиях нет уже остервенелости, злости и жажды немедленного обладания, как было раньше... я запрещаю себе пытаться понять, отчего она делает все это, я просто отдаю ей свою благодарность, свою любовь, - о, я же всегда любила её, но в каком качестве? я не могу разбираться в этом теперь; нет сил; нет желания; да и черт с ним, с этим качеством любви к ней, - и хочу успокоить её страхи. Я чуть-чуть сжимаю её ручку, когда она переплетает свои пальцы с моими, а другой крепче, но мягко и осторожно обхватываю её, тяну к себе; я медленно обрываю нежный поцелуй и касаюсь губами края её губ, щеки, подбородка; я просто покрываю её личико мелкими, легкими поцелуями, я не на что не претендую, я... что я? Я невесомо целую её в шею, чтобы снова успокаивающе провести ладонью по спине, и ненадолго отрываюсь от девочки, чтобы просветлевшим взглядом словно сказать ей - не бойся! Я отпущу тебя к ней... я же отпущу тебя к твоей Оливии. Я сделаю все так, как ты захочешь, потому что ты слишком дорога мне, чтобы я могла что-то требовать. Да и не могу я ничего требовать от тебя... Я просто... просто... просто я хочу твоего счастья, и если для этого мне придется уйти - я сделаю это.
Боль потихоньку притуплялась. В испепеляющий черноте души занимался робкий рассвет.

* - нем. спасибо, мое сокровище. так сказал гугл.)